Чёрт.

Виски привычно обжигает горло, оставаясь на языке огненным привкусом медового солода - должно согреть, но он лишь морщится, протягивая стакан сидящей на его коленях девушке - ей лишь в радость угодить завсегдатаю, который совсем не скупится на чаевые. Глупышка.
Он всегда относился к тем людям, кому физическая боль не доставляет страданий, но лишь малейший отклик на боль душевную - и разум рвёт в клочья, заставляя хлестать виски бутылками. Или же принимать что-нибудь подейственнее.

- Штейн.
- Кажется, Вы обещали закончить с этим, семпай. - не глядя, он открывает ящик и перебрасывает ему небольшой пакетик, завернутый в темный целлофан. Спирит усмехается, запихивает его в карман и, подавшись вперед, вырывает из губ бывшего напарника сигарету, переламывая ту на части.
- Кто бы говорил.
С его подрагивающих пальцев осыпается пепел вперемешку с табаком.

Тем более, прогрессирующий алкоголизм скорее к этому вынуждает. Вытягивает руку перед собой и вглядывается в кисть: пальцы дрожат сильнее, чем обычно. С губ срывается смешок, ведь это означает, что всё плохо. Есть куда хуже? Он прикрывает веки, оставаясь с заполнившей мир темнотой наедине. Пугающе это - знать, что каждый шаг к лелеемому тобой освобождению напоминает добровольно построенный эшафот, прогулка к которому - в один конец: унять сжираемое болью сердце стоит многого, а главная монета - жизнь. Перетирая каждое его мгновение в песок, в пепел, время не скупится на последствия, предоставляя тебе лишь одно единственное решение - принять их или сбежать, обязательно не оглядываясь. Но можно ли назвать побегом его заключение в этих самых последствиях?
Пожалуй. От этого еще больше хочется пить.
Рука поднимается с трудом, ища опоры в ставшем вязким воздухе (дышать стало тяжелее), заплетающиеся пальцы пытаются отыскать нужное в заднем кармане брюк - похоже на пытку. Чувствует, как под руку проскальзывает чьё-то тело, прижимаясь к боку почти оголённой грудью, поддерживая.
А у него уже даже не встаёт.
Изо рта вырывается клокочущий, хриплый смех. Ему смешно не потому, что женские прелести не вызывают в его мыслях определённые образы, скорее, ему не смешно вовсе. Просто абсурдность подбирается к апогею её сегодняшнего выступления. Вместо его пальцев, ласкающих эти груди, ему видятся ручка и открытки, изображающие то средневековые английские замки, то прекрасные тропические цветы. На них секунда за секундой появляются короткие послания, написанные чётким, ровным почерком - он помнит его таким. Иногда такое послание состоит из одного лишь слова. Зачастую из тех, что ещё звучат в его голове призраком её голоса.
Губ касается шершавая таблетка. Глотает, приоткрывает рот - одной будет маловато. Вторая встает комом в горле, а потому тянет руку к стакану с виски, который, предположительно, должен стоять где-то рядом. Но стекло само оказывается у рта. Эта девочка ещё что-то приговаривает, поглаживая ладонью то его колено, то бедро, но не слышит - ему плевать.
Теперь остается лишь отдаться тому спокойствию, что захватит его всего: начиная от кончиков пальцев и заканчивая отбивающим бешеный ритм сердцем. Всегда интересно прислушиваться к подступающим изменениям, которые накрывают будто волной, обволакивая, затягивая. Начинается обычно с головы, оставляя в мыслях небывалую лёгкость, к которой слишком, слишком быстро привыкаешь. Затем приходит очередь тела, что отдаётся неохотно, судорогами подергивая руки и ноги. И, наконец, в груди начинает стихать жар, оставляя после себя лишь едва тлеющие угольки. На это уходит от силы две минуты.
Уже прошло сто тридцать секунд. На двадцать больше, чем нужно. А, может, и на все триста - мгновение превращается в пропасть.

Спирит осторожно открывает дверь в спальню, надеясь не найти её на привычном месте. Ему до одури стыдно, даже страшно ловить себя на подобном желании, подобных мыслях, но понимает, что едва ли такое возможно: Ками лежит на кровати, безучастно перелистывая страницы принёсённой им с утра книги.
- Милая, хочешь есть? - страшно лишь услышать в ответ тишину.
- Нет. - голос тихий, бесцветный, совсем не похожий на тот, что навсегда запомнился ему в самый первый день их знакомства.
- Может, тогда прогуляемся? - его вопрос повисает в затхлом воздухе, становясь чем-то отдаленно похожим на заряженную катушку Теслы. Его тело пронзает первая молния - понимание совершенной неосторожности.
- Нет, едва ли у нас получится. - женщина поворачивается на другой бок и отбрасывает одеяло, давая ему, Спириту, возможность в очередной раз воочию увидеть последствия собственных действий: там, где должна быть её левая нога, виднеется лишь жалкий обрубок, заканчивающийся тонким лоскутком сероватой кожи. - Ты можешь прогуляться.
- Ками..
- Хватит! - со второй молнией пальцы вжимаются в деревянный косяк, отчего белеют костяшки - в таком родном, таком любимом лице появились совсем незнакомые, чужие черты. А из соседней комнаты доносится начинающий набирать громкость детский плач. - Я ненавижу это место. Я ненавижу тебя. Я ненавижу это постоянно орущее существо! - последнее слово вонзается в сердце разрядом в пару сотен вольт, заставляя сбиваться с намеченного ритма. Он не может сдержать навязчиво рвущиеся в мысли картины произошедшего так недавно, но и так давно: её пальцы ослабляют хватку, выпуская Косу из рук и отбрасывая в сторону; вспышка металла приносит с собой звуки раскраивающейся плоти, дробящейся кости и крик. - Уходи, Спирит.
- Уходи, Ками. - срывается с губ почти случайно, но слишком, слишком отчаянно.
- К моему сожалению, не могу.

До странного привычно почти лежать на этом клеёнчатом диване, ощущая мир вокруг через призму помутившегося рассудка: ему никогда не доставало терпения прислушиваться к тому, что говорил Штейн о смешивании алкоголя и таблеток. Но едва ли налившееся свинцом тело можно назвать главной проблемой, ведь в груди жжёт сильнее, чем когда либо.
Дышать неслышно не получается: воздух из лёгких вырывается с хрипом. Ноги сводит судорога.
Сегодня один из тех дней, что обычно называются плохими. Уже вечер, а ему всё ещё

больно.